– Привет, – сказал мне доктор. Из-под его белого халата торчали как у штепселя две ноги в серых штанинах.

Перед этим он внимательно слушал, что говорила моя мама – она сидела у стены, а рядом стоял мой папа, держащийся, как тонущий за соломинку, за спинку ее стула. У них обоих были такие лица, как будто они – пришедшие грабить банк бандиты, которых остановил первый же охранник, чтобы проверить документы.

– Значит, тебе ночью снятся такие страшные сны, что ты кричишь? – сказал он мне.

– Да, – мгновенно ответила моя мама.

– Я хотел бы поговорить с вашим сыном... – безапелляционно заявил доктор. Я уже догадался, что он психиатр. – Один на один... – Он даже не пытался сделать так, чтобы это звучало вежливо.

– Да, да, конечно.

Я не уверен, что знаю смысл слова «измученный», но, по-моему, вид у мамы был измученный. Папе даже пришлось подхватить маму под руку, когда она споткнулась о порог, выходя из кабинета.

Доктор обернулся ко мне. Вот у кого вид был цветущий, как у бульданеша в мае.

Он взял газету, которая лежала у него на столе, и показал мне. Внизу на карикатуре носатый эскулап (копался в потрохах) проводил операцию. «Доктор, я уже сплю?» – спрашивал пациент. «Нет, дорогой, – отвечал эскулап, – но операция уже заканчивается».

Я натянуто улыбнулся.

– Посмотри, я давно уже заметил, – сказал психиатр, – если художник хочет изобразить врача, он обязательно рисует ему белый колпак и халат, но чтобы читатель не спутал его с мясником, он еще обязательно добавляет вот эту штуку на голову – зеркало с дыркой посередине. – Он мне улыбнулся. Улыбка у него была крокодилья. – Это один мой друг так шутит...

– Смешно, – сказал я, пытаясь сделать все возможное, чтобы мой голос не звучал так, как у того больного, который еще не заснул.

– Ты боишься темноты? – спросил он. Наверное, он думал, что его голос звучит доверительно.

Но я так не думал.

– Нет.

Внезапно он наклонился так же близко, как велоцераптор в «Парке юрского периода» к доктору Ву. Доктор Ву попытался оттолкнуть динозавра руками, и чудовище откусило ему пальцы – они посыпались вниз как карандаши со стола. В фильме этого момента не было.

А в книге было...

Я люблю такие книги.

– Ты большой мальчик, – сказал он. – Ты знаешь, что такое навязчивая идея?

Я кивнул головой.

– У тебя их нет?

Я мотнул головой.

– Ты ничего не боишься? – спросил он.

Ага, ничего кроме качка-кретина с той стороны улицы, который отобрал пятнадцать копеек, физрука, который будет смеяться, если я не подтянусь десять раз, маму, потому что она не купит, как обещала, «Камалак».

– Не-ет, – ответил я. Я ничего не боюсь, кроме шуршащей темноты, в которой как карандаши со стола падают чьи-то пальцы.

– Я все понимаю, – очень мягко сказал он и закинул одну ногу на другую. – Я видел, как моему другу поезд отрезал ноги. Больше всего меня поразили белые суставы – они были как на Куйлюке, в той его части, где продают говядину, свинину – мясо – и сандалии, которые были надеты на обрубки, капли крови которых были совсем как на бутылке в рекламе «Кока-колы». Сначала меня это не очень задело, но потом, оставаясь один, я начал придумывать себе собеседника, которому рассказывал о суставах и ботинках, и даже не столько о суставах и ботинках, сколько о том, что испытал, когда увидел эти суставы и ботинки.

Я прикусил губу. Он внимательно наблюдал за мной и наверное уже заметил, что мои ладони вспотели.

Самое дикое, что он был прав: я придумал себе собеседника, которому рассказывал об Изумрудном человеке.

– Но однажды, – продолжил он, – я рассказал об этом незнакомому человеку, я его не только не знал, наоборот, я знал, что никогда больше не увижу его – мы действительно тогда разошлись в разные стороны – но важно не это. Я хочу сказать, что важна разница между выдуманным собеседником и реальным человеком. Пойми: я не толкаю тебе на разговор, но только в кино Брюс Виллис в одиночку может освободить аэропорт. А вот не в кино? Я думаю: ты знаешь, что это большой вопрос.

Я знал только одно: они все решат, что Изумрудного человека я придумал сам во сне.

Но доктор смотрел на меня – я видел: он больше не был похож на крокодила, поэтому я робко ему улыбнулся, а он подмигнул в ответ. Но это не означало, что я готов рассказать ему все про свои сны.

– Ты чувствуешь что-нибудь вечером перед тем, как ляжешь спать, а потом ночью тебе снятся кошмары?

– Нет, – ответил я.

«Да, – подумал я. – Да! Как вам это рассказать? Как? Вам его до меня описали экстрасенсы и шарлатаны (хотя может быть это синонимы), прорицатели и писатели, химики и композиторы. Это ответ, возникающий без решения, это знание, пришедшее из ниоткуда, – это интуиция и шестое чувство. Как вам рассказать, если они вам всё рассказали? Менделееву приснилась таблица, а Нострадамусу – вторая мировая война. Если вы не поняли их – вы поймете меня? Вы поверите мне, не поверив им? Хотя впрочем, неужели вы никогда не знали, находясь в скрипучей темноте, что звуки, приходящие отовсюду, издает, шлепая, тварь из другого измерения? Горлум, например... Вы говорили себе, что это неправда, что все это кажется, но при этом отлично знали, что именно последняя мысль есть неправда! Как же мне объяснить вам, что вечером, когда я ложусь спать, я НЕ слышу их, копошащихся в пыли под кроватью, я НЕ вижу их, высовывающихся из страниц «Ребенка Розмари» на книжной полке, я НЕ могу унюхать их, разлагающихся в углах комнаты, я НЕ могу нащупать их, извивающихся змеями на ковре в полоску, но ЗАТО я могу почувствовать на языке страх – у него такой вяжущий вкус корицы и нестиранных носков, потому что я знаю: они здесь; здесь копошатся, высовываются, разлагаются и извиваются, и над всем этим высится их повелитель – Изумрудный человек».

Я вдруг подумал, что могу сравнивать доктора с крокодилом и бульданешем до усрачки, но не отниму у него главного – ума. Мне показалось – да что там! Я уверен – он прочитал все это у меня в глазах. Испуганных глазах...

– Ты не помнишь свои сны?

– Нет.

Помню...

Люблю...

Самый первый, когда мне семь лет. Пушистый волк – игрушка с барабаном и палочками в руках. Он смотрит на меня – изумрудный зрачок – оживает и стучит – Бум! Бум! Бум! – а изо рта начинает течь густая, как кефир, который каждый дзнь делает бабушка, кровь, смачивая и делая липкой его пушистую серебристую шерстку. Как менструация.

Потом в других снах приходили серые крысы, с глазами-бусинками, холодные змеи, с тесным прикосновением, лохматые твари.

Однажды пришла голая женщина с огромным животом, вздувшимся от газов разложения, и прокусила мне руку. Было очень больно.

Гориллообразный мужик пытался меня задушить – я швырнул в него одеяло и выбежал из комнаты.

Девица без комплексов притащила газовую горелку и жарила мне руку до тех пор, пока кожа не отвалилась аппетитно зажаренной корочкой.

Коготь проткнул мне горло, как описал Стивен Кинг. Я повесился на глазах у всех, как рассказал Дэвид Зельцер. Меня сожрал тиранозавр, как показал Стивен Спилберг. Я умер. Я умирал.

Ага, я умирал чуть ли не каждую ночь...

Он все это понял. Может быть без подробностей – горелки и волка, – но, в конце концов, он не Питер Страуб, собирающий материал для новой книги, ему это не нужно. Достаточно одного ужаса, который как слезы дрожал в моих глазах, чтобы все понять.

Понять, чтобы задать главный вопрос:

– Кто такой Изумрудный человек?

И что я на него отвечу?

Что он самый главный? Что он как командир, как Сильвестр Сталлоне в «Рембо»: всем командует?

У него изумрудные джинсы и изумрудная рубашка. Короткие изумрудные волосы. Кожа сначала тоже изумрудная, а потом как будто он загорел в Майами. И ярко изумрудные глаза, которые сияют кошмарным блеском и следят за тобой, как советские плакаты.

И что я отвечу?

Что вчера я запутался в параллельных мирах? Не смог разобрать где сон, а где явь? Что увидел его – не узнал (знание), а увидел (глазами) – ночью, когда я проснулся, он стоял у стола и в темноте не было изумрудных рубашек, брюк, волос, кожи – все черное: темный силуэт сильного и жесткого мужчины (Жерар в «Девушках-соседках» – Ха! Ха!) со светящейся изумрудной злостью глазами?

И что я отвечу?

Как опишу его взгляд?

Джек Потрошитель, Андрей Чикатило, у них тоже был такой же? А у Раскольникова? Когда он замахнулся на Лизавету, какой был? Другой?

У Изумрудного Человека взгляд как у садиста, когда тот смотрит на свою жертву. Взгляд желающего убить.

Нет!

Взгляд желающего убивАТЬ. Где важна не смерть, а важен процесс. В его взгляде я увидел желание затолкать мои пальцы в мясорубку и прокрутить их. Притащить ножовку по металлу и распилить ноги там, где колено, чтобы обнажить сизые суставы. Раздеть донага и облить кипятком, наблюдая, как вздуваются, словно мыльные, красноватые пузыри.

Важен процесс, вы поняли?

Это как в извращенном сексе, где больше нравится не оргазм, а животное лапанье гениталий.

Я орал так долго и громко, что ни папа, ни мама не могли пошевелиться, протянуть руку к кнопке вкл/выкл настольной лампы и прийти ко мне на помощь.

Я посмотрел на доктора, гадая, действительно ли он это понял. Психиатр встал, отошел к окну, постоял, вернулся, сел за свой стол, наклонился, коснулся пальцем правого глаза, а потом левого – я даже не сразу понял, что он снимает контактные линзы.

А потом я сообразил, что линзы цветные, а не оптические.

Линзы, изменяющие цвет глаз.

Он поднял голову и теперь на меня смотрел своим изумрудным цветом глаз, в которых светилось огромное желание убивать.

«Как извращенный секс», – подумал я.

«Ты помнишь, о чем я тебя попросил вчера ночью?» – подумал он.

«Да», – подумал я.

«Вот нож, – подумал он и положил его передо мной на стол. – Я скажу, что не успел. Ты сам сделаешь это?»

«Да».

Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как он видит, и провел матовым лезвием по коже в основании ладони...

Когда я пришел в себя на больничной койке с забинтованной левой рукой, мама и папа плакали, а мама еще и, чуть-чуть заикаясь, спрашивала: «Зачем т-ты это сделал?»

Потом мне все-таки сказали, что у психиатра я впал в какой-то транс, шоковое состояние и, захлебываясь, рассказывал, рассказывал ему о своих снах, а потом замолчал. Он на минутку отошел к окну, а я тут же без звука вскрыл себе вены ножом, который, как они думали, я принес с собой из дома. А врач обернулся только тогда, когда услышал звук падения тела.

Но я, лежа на больничной кровати, думал не об этом, а о том, что у Раскольникова, наверное, все-таки были другие глаза...

Вячеслав Бекарев